Олеша, Ю. Ни дня без строчки (отрывки из книги). - Текст: непосредственный // Русские поэты XX века: Хрестоматия историко-литературных материалов: Пособие для учителя, старшеклассника, абитуриента / сост. И. Е. Каплан. – Москва: ЦГО, 2000. – 382 с. – (Гуманитарное образование в России). - С. 93-99.
Ни дня без строчки (отрывки из книги)
Очевидно, большому поэту мало быть только по этом. Пушкин, вспомним, тоскует оттого, что декабристы хоть и заучивают его стихи, но не посвящают его в свои пла ны; автор «Божественной комедии» населяет ад своими политическими врагами; лорд Байрон помогает греческим пов станцам в их борьбе против турок.
Так же и Маяковский: и его не устраивало быть только поэтом. Он стал на путь агитации, родственный пути поли тического трибуна. Вспомним: сперва это юноша в бархатной нерусской блузе, это художник с уклоном в левое искусство, пишущий стихи, явно внушенные французской живопи сью, — да просто с упоминанием ее мастеров:
Автомобиль подкрасил губы
У блеклой женщины Карьера...
И вспомним также, что в то же время — это юноша, заду мавшийся о революции, это юноша в тюрьме, снятый на по лицейских карточках в профиль и фас.
Предполагалась некогда экранизация «Отцов и детей». Ставить должен был В.Э. Мейерхольд. Я спросил его, кого он собирается пригласить на роль Базарова. Он ответил:
— Маяковского.
Я видел фильмы раннего, совершенно еще немого кино, в которых играет Маяковский. Это, собственно, не фильмы — от фильмов сохранилось только несколько обрывков — странно воспринимать их: трепещущие, бледные, как растекающаяся вода, почти отсутствующие изображения. И на них лицо моло дого Маяковского — грустное, страстное, вызывающее беско нечную жалость, лицо сильного и страждущего человека. Игра Маяковского напоминает чем-то игру Чаплина. Это близко: то же понимание, что человек обречен на грусть и несчастия, и та же вооруженность против несчастий — поэзией.
Впервые я увидел Маяковского в Харькове, во время вы ступления его в театре с чтением недавно написанной им поэмы «150000000». Мы с Валентином Катаевым сидели в ложе и с неистовым любопытством ждали выхода на сцену того, чье выступление только что возвестил председатель. На сцене не было ничего, кроме столика, за которым сидел пре зидиум, — по всей вероятности, люди из городского комите та партии, из редакций, из руководства комсомола. Пустая огромная сцена, в глубине ее голые стены с какими-то бал конами.
Не только я и Катаев — два молодых поэта — охвачены вол нением. Назад мы не оглядываемся, так что не можем опреде лить, что переживает весь театр, но те, что сидят за столиком, — люди бывалые, да еще и настроенные, как это чувствуется, скептически, — вперились, видим мы, глазами туда, в тайну кулис.
Я был уверен, что выйдет человек театрального вида, ры жеволосый, почти буффон... Такое представление о Маяков ском могло все же возникнуть у нас: ведь мы-то знали и о желтой кофте, и о литературных скандалах в прошлом!
Совсем иной человек появился из-за кулис!
Безусловно, он поразил тем, что оказался очень рослым; поразил тем, что из-под чела его смотрели необыкновенной силы и красоты глаза... Но это вышел, в общем, обычного советского вида, несколько усталый человек, в полушубке с барашковым воротником и в барашковой же, чуть сдвинутой назад шапке. Тотчас же стало понятным, что этот человек хоть и знаменитый поэт, но вышел сейчас не пожинать лав ры, а вышел работать. Позже я увижу Маяковского во время его выступления в Москве в Политехническом музее — и то гда образ именно работающего человека еще усилится: он будет снимать на эстраде пиджак и засучивать рукава.
Необходимо, чтобы читатель понял характер славы Мая ковского. И теперь есть у нас известные писатели, известные артисты, известные деятели в разных областях. Но слава Маяковского была именно легендарной. Что я подразумеваю под этим определением? То и дело вспоминают о человеке, наперебой с другими хотят сказать и свое... Причем даже не о деятельности его — о нем самом!
— Я вчера видел Маяковского, и он...
— А знаете, Маяковский...
— Маяковский, говорят...
Вот что такое легендарная слава. Она была и у Есенина. По всей вероятности, если основываться на свидетельствах современников, легендарным в такой же степени был Шаля пин. И уж, безусловно, вся страна, да и весь мир смотрели вслед Максиму Горькому...
Эта легендарность присуща самой личности. Может быть, она рождается от наружности? Скорее всего, рождается она в том случае, если в прошлом героя совершалось нечто пора жающее умы. Горький пресекал эту славу («Что я вам — ба лерина?»)... Что ж, и никто из тех, кого я назвал, не заботился о ней специально, она сама шла за ними. Кстати, и Маяковский никогда не кривлялся, не позировал. Я помню, как он однажды, увидев чье-то восторженно уставившееся на него лицо, сказал хоть и с юмором, но все же раздраженно:
— Смотрит на меня и что-то шепчет.
Появление его фигуры — на каком пороге она ни появи лась бы — было сенсационным, несло радость, вызывало жгу чий интерес, как раскрытие занавеса в каком-то удивитель ном театре. Фигура — высотой до верхнего косяка двери, в шляпе, с тростью.
Я был молод в дни, когда познакомился с Маяковским, однако любое любовное свидание я мог забыть, не пойти на него, если знал, что час этот проведу с Маяковским.
Общение с ним чрезвычайно льстило самолюбию.
По всей вероятности, он знал об этом, но своим влияни ем на людей, — вернее, той силой впечатления, которое он производил на них, — он распоряжался с огромной тонко стью, осторожно, деликатно, всегда держа наготове юмор, чтобы в случае чего тотчас же, во имя хорошего самочувст вия партнера, снизить именно себя. Это был, как все выдаю щиеся личности, добрый человек.
Он с удовольствием, когда к этому представлялся повод, говорил о своей матери.
Помню, какая-то группа стоит на перекрестке. Жаркий день, блестит рядом солнце на поверхности автомобиля. Это автомобиль Маяковского — малолитражный «шевроле».
— Куда, Владимир Владимирович? — спрашиваю я.
— К маме, — отвечает он охотно, с удовольствием. Автомо биль он купил, кажется, в Америке. Это было в ту эпоху необыч но — иметь собственный автомобиль, и то, что у Маяковского он был, было темой разговоров в наших кругах. В том, что он приобрел автомобиль, сказалась его любовь к современному, к индустриальному, к технике, к журнализму, выражавшаяся так же и в том, что из карманов у него торчали автоматические руч ки, что ходил он на толстых, каких-то ультрасовременных по дошвах, что написал он «Бруклинский мост».
Вот мы идем с ним по Пименовскому переулку, помню, вдоль ограды, за которой сад. Я иду именно вдоль ограды, он — так сказать, внешней стороной тротуара, как обычно предпочитают ходить люди большого роста, чтобы свободней себя чувствовать.
Я при всех обстоятельствах, в каждом обществе, где бы мы ни пребывали вместе, неиссякаемо ощущаю интерес к нему, почтительность, постоянное удивление. У него трость в руке. Он не столько ударяет ею по земле, сколько размахи вает в воздухе. Чтобы увидеть его лицо, мне надо довольно долго карабкаться взглядом по жилету, по пуговицам сороч ки, по узлу галстука... Впрочем, можно и сразу взлететь.
— Владимир Владимирович, — спрашиваю я, — что вы сейчас пишете?
— Комедию с убийством.
Я воспринимаю этот ответ в том смысле, что пишется комедия, в которой происходит, между прочим, и убийство... Оказывается, что это еще и название комедии!
Я почти восклицаю:
— Браво!
— Там приглашают в гости по принципу «кого не бу дет», — говорит он.
— Как это?
— Приходите: Ивановых не будет... Приходите: Михаила Петровича не будет... Любочки тоже не будет... Приходите...
Я несколько раз предпринимал труд по перечислению метафор Маяковского. Едва начав, каждый раз я отказывался, так как убеждался, что такое перечисление окажется рав ным переписке почти всех его строк.
Что же лучшее? Не представление ли о том, что можно, опираясь о ребра, выскочить из собственного сердца?
Я столкнулся с этой метафорой, читая «Облако в штанах», совсем молодым. Я еще не представлял себе по-настоящему, что такое стихи. Разумеется, уже состоялись встречи и со ска чущим памятником, и с царем, пирующим в Петербурге-го родке, и со звездой, которая разговаривает с другой звездой. Но радостному восприятию всего этого мешало то, что воспри ятие происходило не само по себе, не свободно, сопровожда лось ощущением обязательности, поскольку стихи эти «учи ли» в школе и знакомство с ними было таким же уроком, как знакомство, скажем, с математикой или законоведением. Их красота поэтому потухала. А тут вдруг встреча с поэзией, так сказать, на свободе, по своей воле... Так вот какая она бывает, поэзия! «Выскочу, — кричит поэт, — выскочу, выскочу!»
Он хочет выскочить из собственного сердца. Он опирает ся о собственные ребра и пытается выскочить из самого себя!
Странно, мне представились в ту минуту какие-то город ские видения: треки велосипедистов, дуги мостов — может быть, и в самом деле взгляд мой тогда упал на нечто гранди озно-городское... Во всяком случае, этот человек, лезущий из самого себя по спирали ребер, возник в моем сознании огромным, заслоняющим закат... Так и впоследствии, когда я встречался с живым Маяковским, он всегда мне казался ещё чем-то другим, а не только человеком: не то городом, не то пламенем заката над ним.
В его книгах, я бы сказал, раскрывается целый театр ме тафор. От булок, у которых «загибаются грифы скрипок», до моста, в котором он увидел «позвонок культуры».
Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.
— Пожалуйста, — сказал он с серьезной деловитостью. — Какую?
— Медикамент и медяками.
— Рубль.
— Почему же так мало? — удивился я.
— Потому что говорится «медикамент», с ударением на последнем слоге.
— Тогда зачем вы вообще покупаете?
— На всякий случай.
Я был влюблен в Маяковского. Когда он появлялся, меня охватывало смущение, я трепетал, Когда он почему-либо оста навливал свое внимание на мне... Что касается моего внима ния, то оно все время было на нем, я не упускал ни одного его жеста, ни одного взгляда, ни одного, разумеется, слова. Я уже как-то писал о том, что хоть я и был молод в то время, когда общался с Маяковским, но если мне предстояло любовное свидание и я узнавал, что как раз в этот час я мог бы увидеть в знакомом, скажем, доме Маяковского, то я не шел на это сви дание, — нет, решал я, лучше я увижу Маяковского...
Я был моложе Маяковского — основательно, лет на де сять — и только начинал тогда, правда, хорошо начинал, ему нравилось. Знал ли он о моем восторженном отношении к нему? Во всяком случае, между нами порой среди той или иной собравшейся группы литераторов устанавливался бессловесный контакт, когда мне было неописуемо приятно чув ствовать, что какая-нибудь реплика, не направленная прямо ко мне, все же, по существу, рассчитана на мое внимание, ждет моего согласия, моей оценки.
Он был очень строг со мной, как и со всеми, высказывал свое мнение о моих вещах, если они ему не нравились, не золотя пилюли:
— Читал ваш рассказ. Никогда подобной скуки не читал! Но и хвалил. Как радостно было, когда он хвалил! О, я помню, мы сидим в артистическом кабачке, пьем вино и едим раков, и он за что-то хвалит меня, а я наверху счастья. Вокруг танцуют пары, и через плечо девушки смотрят именно на Маяковского, на знаменитость, и я горжусь, что сижу с ним, — сидим только вдвоем, только вдвоем, — горжусь и ликую... Едим раков. Когда снимаешь с них покрытие, то и дело ука лываешься, и Маяковский говорит метрдотелю:
— Хоть бы вы им маникюр сделали, что ли.
Он очень любовно, очень по-товарищески относился к тем, кто был с ним заодно в литературных взглядах, вкусах. Свирепо нападавший на противников, он был прямо-таки нежен с единомышленниками, участлив к ним, внимателен, как врач. Неожиданность такого превращения — из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей — чрезвычайно украшала его образ. Я тоже разде лял его взгляды и вкусы. И помню, однажды играли в карты... Было много играющих, шумно, дымно. Я проигрался и сказал сидящему рядом, что проиграл также и деньги, предназначен ные для отправления другу, лечившемуся в Крыму. Проиграл ся и Маяковский — был возбужден, в ажиотаже... Мог ли я подумать, что он услышал эту мою сказанную соседу фразу?
Утром раздался звонок.
— Это Маяковский говорит. Послали другу деньги? А то могу одолжить.
Недоброжелатели считали его грубым, а он был добрым и, как я сказал уже, даже нежным.
Удивительно, что этот поэт, начавший как футурист, пи савший в общем для немногих, после Октябрьской револю ции так страстно стал рваться к массам, к читательской тол пе. Почти постоянно он был в разъездах, выступал в разных городах страны, на заводах, в университетах, в военных час тях. Он не мог жить без этого общения с массами, оно радо вало его, воодушевляло, молодило.
— Новое сейчас прочту им, новое, — помню, говорит он, расхаживая за кулисами Политехнического музея в Москве, набитого гудящей молодежью. — Студенты! Им надо про честь новое! Волнуюсь!
И засучив рукава — об этом засучивают рукавов уже мно го вспоминали, но нельзя не вспомнить, — и засучив рукава, как будто собираясь работать, уже сняв пиджак и оставшись в своей «свежевымытой сорочке», шел к выходу на эстраду!
На эстраде он был великолепен. Уже не говоря о замеча тельных стихах и замечательном их чтении, само общение его с публикой захватывало. Блестящее остроумие реплик на на скоки тех или иных слушателей, неожиданные замечания, вызывавшие бурю аплодисментов, мощные высказывания о поэзии, вызывавшие тишину в аудитории, — все это было единственно, неповторимо, впечатляло в высшей степени, заставляло дивиться таланту этого человека, его интеллекту, темпераменту.
1965